Он помнил себя маленьким, в шортах и чулках на пажах, в белой рубашке, стоящим напротив телевизора, упершись подбородком на круглый стол на резных ножках, покрытом накрахмаленной скатертью, на которую стекали слезы с его круглых щек. До того ему было жалко дяденьку, который негромко, но как-то очень породному и по-настоящему пел о том, что «враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». Он стеснялся своих слез, боялся, что взрослые их заметят, убегал в другую, темную комнату деревянного дома и там уже плакал вволю, обещая отомстить «проклятым немцам» и, надеясь, что ему тоже дадут медаль, как и дяде – «За город Будапешт». Куда девался этот первый, огромный телевизор после их переезда в новую квартиру, он не знал, а спросить об этом у матушки, как-то забывал…
Он знал, что дом этот, располагавшийся на улице Московской (улиц с таким названием в городе почему-то было две), они могли купить тогда за сравнительно небольшие деньги. Заняв-перезаняв у родни, в рассрочку. Но его отец не стал этого делать, дождавшись очереди и, получив эту скромную квартирку, из которой его и проводили в последний путь почти сразу после выхода на пенсию. Не осознавая, хорошо это или плохо, что отец не стал связываться с хозяйством в городской черте, не придавая этому никакого значения, он наслаждался последними днями «деревенской» вольницы. С упоением гонял на ярко-оранжевом велике по укатанной грунтовке вдоль десятка таких же домов за крепкими заборами с резными воротами и калитками, с выглядывающими из-за черемуховых и сиреневых кустов крышами. У них во дворе тоже был черемуховый красавец, казавшийся ему в ту пору целым дубом, вокруг которого можно было, смело обвить золотую цепь. Отец смастерил на разлапистых, толстых ветках маленькую скамейку, на которой мама частенько сидела летом, в окружение зрело-изумрудной, бархатистой, вздрагивающей от легкого ветра зелени, штопая, натянутые на деревянную ложку или на электрическую лампочку, отчего это зависело ему было неважно, носки или белье. Пришивала лямку или пуговицу на шорты, в которых ему предстояло на следующий день шагать в детский сад, в сопровождении большой восточно-европейской овчарки, на которую он иногда забирался, если считал, что дорога до детского сада очень тяжела, или хотел показать одногруппникам, какая у него замечательная, умная и смирная собака, а сам он, если не Чапай, то уж гусар – непременно. Поездками этими, однако, он не слишком часто пользовался. Ему казалось, что после них у собаки, имевшей и без того какие-то печальные глаза, они становились еще грустнее, наполнялись влагой, и ему становилось её жалко. Он не хотел, чтобы она заплакала так же, как и он плакал от жалостливой дяденькиной песни. У калитки детского сада они прощались, он говорил ей: «Домой!», и она, оглянувшись пару раз, будто хотела убедиться, туда ли он пошел, неторопливо убегала, чтобы вечером сидеть и ждать его у той же калитки, вздрагивая острыми, стоячими ушами. В отличие от телевизора, судьба собаки после переезда была ему известна. Он помнил, что в доме очень переживали, что её нельзя будет взять в новую квартиру. Особенно его старший брат был расстроен необходимостью расстаться с ней, так как для него эта овчарка была, наверное, бóльшим другом. Младшему терпеливо растолковали, что собаку отдали «служить на границу», чем он очень гордился – на границу брали только самых умных и сильных. Во всяком случае, Борькиного попугая, пусть он даже и очень красивый, на границу бы не взяли. Вот и пусть он им не хвастается, пусть остается с ним в своем посёлке, а наша семья поедет в город, и без разницы, что посёлок – тоже город, даже названия у них одинаковые. В городе, как ни как, туалет не на улице, и печку топить не надо, ладно – топить, не надо даже перед сном угли разгребать и заслонку прикрывать, чтобы тепло через трубу в морозное небо не уходило. А то отец однажды забыл пьяный угли разгрести, и мамка потом среди ночи вытаскивала их с братом на мороз, ругалась, что чуть не угорели, хотя ему никак не казалось, что они «чуть не угорели» – спал да спал себе спокойно. Он считал, что квартира – это хорошо, что в новой, городской квартире отец не будет пьяно буянить, – ведь там нет стайки с поросятами, а значит, им с мамой негде будет прятаться. Вот так и уехали. А потом этот дом снесли (он так думал – на самом деле дом стоял на том же месте, просто Артём маленький и Артём взрослый по-разному видели предметы), и он, будучи постарше, катаясь по трамвайной ветке, проложенной по окраине поселка, уже не видел ни черемухового куста, ни стайки, ни соседского дома, где жил Борька со своим попугаем… Улица Московская осталась одна, и только в городе (и улица сохранилась, даже название своё не поменяла!).
На новом месте ему не было тесно. У них со старшим братом, была своя комната. Родители купили модную мебель, в том числе и секретер, на откидной дверце которого они по очереди делали уроки: брат свои – серьезные и взрослые, а он свои – лёгкие. Пару раз он проливал чернила на неполированную поверхность дверцы, следы от них навечно въелись в дерево, но уже во втором классе чернила отменили, учителя сказали родителям купить шариковые ручки, и у него пропала нужда, носить в школу холщовый мешок с чернильницей, правда, и возможность мастерить из перьев дротики, тоже. Зато стало можно вытаскивать из ручки стержень, жевать промокашку из ученической тетради и, незаметно для учительницы, перестреливаться с соседними рядами, – всё под рукой.
Школа, в которую он пошел первоклашкой, в светло-сером, из толстого сукна костюме, располагалась через дорогу, на другой стороне квартала. Была чуть больше дома, в котором они теперь жили, но вместе со сменой чернил на шариковые ручки, им поменяли и школу, переведя ее в другое, большое трехэтажное здание, со спортивным залом, со светлыми, высокими окнами в классах. Ходить стало на один квартал дальше, но это окупалось тем, что по дороге на занятия он свистел под окнами одного одноклассника, чтобы вместе свистнуть под окнами другого. Так и свистели до середины десятого класса, пока он не был «сослан» родителями к родной маминой сестре на другой конец страны, дабы получить аттестат без троек, избавиться от ненужных и неправильных товарищей, от неожиданно появившихся подруг, доступных и ласковых, в коротких юбках, с болгарскими сигаретами и прическами «гаврош». Словом, вообще закончить школу, как таковую… Он уже считал себя тогда взрослым. Очень. Это тогда. А теперь ему было жальче мать более всего, именно из-за той, своей рано начавшейся взрослости.
* * *
Втиснувшись в пол-оборота на стул с гнутой, круглой спинкой, стоявшим у окна между раковиной и крохотным кухонным столом, он пил чай, слушал матушкины разговоры о своей племяннице – дочери старшего брата, рано потерявшей своих родителей и выросшей в доме своей бабушки. Она не доставляла своим существованием каких-либо хлопот, но и, не радовала особыми успехами в жизни. Ему было знакомо и привычно ворчание мамы на то, что внучка её не слушает, что слишком самостоятельна и всё делает не так, как следовало бы делать в её возрасте.
«Мам, ну она ведь уже совсем взрослый человек, ей лучше знать, как двигаться. Девочка-то, хорошая. К тому же ты сама её воспитывала, что теперь жаловаться», – сказал он, глядя в окно, за которым были видны еще не зазеленевшие, голые тополиные ветки.
«Весна скоро», – добавил, выдержав короткую паузу, возникшую непроизвольно от его задумчивого взгляда на улицу. «А Пасха в этом году когда?»
Мама ответила и сама поинтересовалась: «Надолго ты в этот раз?»
– А что, уже успел надоесть? – отшутился он и сразу добавил, – Видно будет, мама. Как сложится…
Пребывание его в этом городе зависело от многих обстоятельств, носило непредсказуемый характер, он никогда точно не знал насколько он приехал, а иногда не мог сказать – зачем. Ему просто нравился этот городишко, с ровными квадратами старых кварталов и хаосом пыльных новостроек, его здесь помнили и любили многие, а он помнил и дорожил многими. У него оставалась здесь, как бы «своя», большая квартира в новых микрорайонах. Уже проданная бывшему крупному партийному работнику, вовремя сменившему амплуа на волне «перестройки», зарабатывающему хорошие деньги на спекулятивных сделках, но все еще не достаточные для того, чтобы рассчитаться за приобретенную жилплощадь, довеском к которой служил подземный гараж, расположенный пятью этажами ниже. Он, по-прежнему, называл эту квартиру своей, приезжая жил там: позволяло количество комнат, отношения с новым владельцем, относительное одиночество нового владельца. Не оформившийся хозяин был даже рад его приездам, пропихивал какие-то новые контракты, используя старые связи владельца бывшего, к тому же по вечерам было с кем опрокинуть рюмку-другую коньячку. А ещё с его приездом в большой квартире появлялись симпатичные и привлекательные мордашки девушек, которые он с умилением мог лицезреть по утрам на кухне, во время совместных завтраков, облизываясь как мартовский год; угодничал и мягко улыбался, как-то по-стариковски, хотя и был еще вполне молодым и приятным мужчиной с благородной сединой, находился в затянувшемся разводе с женой, имел молодую любовницу, правда, редко появляющуюся у него в гостях. Эти совместные завтраки были бывшему партийному боссу по душе, лица девушек менялись, но были все хороши, девушки ослепительно улыбались, умели шутить и понимали шутки, не жеманничали и не стеснялись, если иногда слишком откровенно распахивались полы шелкового кимоно. Кимоно всегда оставалось прежним, приходилось впору своим временным пользовательницам, – отступы от стандарта 90—60—90 были не значительны, – и ничуть не смущалось, меняя хозяек; впрочем, это происходило не слишком часто…
